Тишина

   Получается что-то странное.
   Меня вдруг хватают за обе ступни откуда-то снизу, из-под земли, и сильно толкают вверх. Ноги взмывают к небу, но как-то в разные стороны, а туловище, переворачиваясь, остаётся на месте. Руки резко отвисают и сильно тянут вниз. Кто-то пытается вырвать из них мой автомат. Не отдам! До почернения вонзаю ногти в обмотанный кусками изоленты деревянный приклад. Не отдам! Меня потом ротный за потерю оружия уроет.
   Чьи-то сапоги чуть не бьют меня по глазам. Пыльные, потёртые, в трещинах. Никогда не рассматривал сапоги так близко, незачем было. Но я их узнаю. Это мои. Странно. Почему они отдельно от меня? Я же их не снимал!
   Каска. Где моя каска? Кто-то сорвал с меня каску. Сволочи. Кто и как это сделал? Без каски - так неудобно, вроде как я остался абсолютно голым. На оживлённой улице, и без трусов. Неудобно. Неприлично. Непристойно. Сволочи, верните каску!
   Кто-то накручивает и разворачивает мои ноги обратно вниз и, махом перенеся их через мою же голову, снова заносит вверх, вызывая новый прилив крови к моим раскрасневшимся припухлым щекам. Я понимаю, что что-то не так, но не понимаю что конкретно. Я вижу этот красивый кирпичный дом, во двор которого только что вбежал, вижу деревянный сарайчик, который я с яростным ожесточением обстреливал, и в который метал на удачу гранаты, вижу высокий каменный гараж, в тёмном проёме чердака которого проявляются желтоватые крошки вспышек исступленно работающего по нам ПК, вижу низкорослого широкоплечего мужика у забора, почему-то стоящего вверх ногами. Я вижу его очень близко: его кривоватые ноги в узких шароварах, его мощный, покрытый крупными каплями пота, оголённый торс, его рябую, в толстых складках кожи, бычью шею, его жирное влажное лицо. Вот он, так близко, до него рукой подать. Я могу разглядеть все мельчайшие подробности особенностей его своеобразного черепа, мешает только махровая клетчатая кепка, полностью закрывающая тёмные волосы, но густые широкие брови, дугами нависающие над большими карими глазами, узкий длинный нос, похожий на птичий клюв, колючая недельная щетина на чуть вздутых щеках, широко открытый, в радостной улыбке на всю покрытую рыжей пылью рожу, рот, я вижу. Как он улыбается! Ещё чуть-чуть, и от радости он порвёт своё ощерившееся мурло! Неожиданно, выражение всего его существа меняется, и радость преображается в испуг: он морщится, плюёт в мою сторону, пригибается, разворачивается и, едва заметно прихрамывая, устремляется в сторону сарайчика. Он сматывается! Сука!
   Кто-то зверски бьёт меня по левому глазу, лбу, и сразу по всей левой стороне туловища. Больно. Мне ужасно больно. Зачем вы меня так?
   Мои глаза закрываются, но я, преодолевая острую, колотящую рябью боль, пытаюсь открыть их.
   Два пацанёнка, шедшие впереди меня, теперь лежат на истоптанной, годами спрессованной в твёрдый асфальт земле, с неловко раскинутыми в стороны обрубками рук и ног. Их рты открыты, кители разодраны, в руках нет оружия. Автоматы валяются в нескольких метрах дальше. Зачем они выкинули автоматы? Без оружия, это ещё хуже, чем без каски.
   Взводный, блестя влажными, распахнутыми в бесконечность глазами, медленно шевелит пересохшими губами и указывает на меня пальцем. Двое, из троих сидевших на корточках у забора бойцов, не выпрямляясь и царапая автоматами землю, резво перебирая ногами, один за другим, двигаются ко мне. Я хочу им что-то сказать, напрягаюсь, но у меня ничего не выходит. Я открываю рот, но горло конвульсивно сжимается, и вместо слов вытекает слюна. Красная.
   Наш сводный батальон остановился на входе в малюсенькое горное село ***. Три кривых улочки, два коротких переулка и узенькая речушка на фоне огромных, покрытых снегом горных вершин, высившихся прямо за селом, выглядели сущим пустяком. По словам разведгруппы, успевшей прочесать все окрестности, духов в селе, уже как сутки, нет. Они, чухнув неизбежность нашей скорой встречи, лажанулись, и отошли выше, в горы. Свалили! И правильно сделали. Они не захотели сталкиваться с нами, потому что слышали про нас, знали нас, видели нас, и боялись нас. Ведь за нами - сила и репутация, а самое главное - опыт! За нами - бои в Грозном и взятые с ходу Киров-Юрт, Ведено, Шатой, Энгеной и Чири-юрт. И уж это несчастное село, останься боевики там, мы раскатали бы в пыль. Деревенским дедам повезло, что они уговорили своих духов уйти. И мы, и они хотя и ожидали подвоха, но продолжали скрытно верить в возможность избежать кровопролития.
   В ярких лучах горячего, ослепляющего своим огненно-жёлтым диском восходящего кавказского солнца, полкач, облачившись в новый, отвратительно шаркающий камуфляж, кепку и выдраенные берцы, похрустывая костяшками коротких тощих пальцев, ритмично вышагивал на несколько метров впереди своей любезной свиты и внимательно всматривался в наши, совсем нестройные, истомленные солдатские ряды.
   Мы предстали его пронзительному взору в тех же грязных и замызганных камках, в которых переползли через десятки горных перевалов, в тех же стоптанных и побуревших сапогах, в которых перетоптали половину так и не получившей свободы Чечни, и с теми же штопанными-перештопанными рюкзаками, в которых перетаскали тонны боеприпасов и сухпайков. С головными уборами у нас выходил особенный казус: на голове у каждого красовалось что-то своё, кто что от жизни смог отхватить, от рваных шапок-ушанок и запылённых вязаных шапочек, до сочно раскрашенных бандан и дырявых выцветших кепок. Предвидя проблемы, кепки предварительно приказали спрятать и одеть, хотя бы для небольшой схожести с регулярной армией, каски. Благо, у всех они одинаковые.
   Наши почерствевшие исцарапанные ладони на автоматах, наши почерневшие осунувшиеся лица под касками, наши мутные бесцветные голодные глазища под выжженными полосками бровей, наши ссутулившиеся под весом психологической и физической перегрузки тела никак не делали нас героями и победителями в глазах благоухающего чистотой бравого батяни. Нет, его хмурый, сосредоточенный взгляд, его застывший в озлобленном исступлении рот, его подёргивающиеся от волнения ноздри говорили нам совсем об обратном. Он недоволен нами. И это ещё мягко сказано. Мы чувствовали, что сейчас он взорвётся в своём негодовании и, окатив нас волнами трёхэтажного мата и забрызгав свисающей с волевого подбородка вязкой слюной, погребёт нас под толстым слоем справедливого отеческого гнева.
   - Ну, товарищи десантники, вашу мать, сукины дети, на кого вы похожи? - полкач резко остановился и, деланно, с натягом улыбнувшись, смачно сплюнул в песок. - Вы похожи на толпу вонючих бомжей на Казанском вокзале! А позади - Чири-юрт, между прочим! И как, вы, охламоны хреновы, смогли его взять? Смогли! А ведь впереди нас ждёт ***! И он должен немедленно очиститься от бандформирований! И желательно бескровно! И мы так и сделаем, сделаем так, как надо! - махнув кулаком, он выпрямился, по лошадиному вытянул шею и символически ударил себя в грудь. - Вы сделаете так, как надо!
   Мы, равнодушно хлопая ресницами, просто пофигистко фыркнули ему в ответ. Полкач помолчал, подождал, но, не увидев другой реакции, покрутил пальцем у виска и медленно пошёл дальше. Пройдя несколько метров, он снова остановился:
   - Чири-Юрт! Ой, как это про вас очень точно сказано! Вши и чири - вот ваши постоянные друзья, и без них вы никуда! Посмотрите на себя! С вами не воевать, вас лечить надо! Ремнём! Окопами! Нарядами! Уставом! Даю четыре часа на всё - всем помыться, постираться, подшиться! Приведите себя в человеческий вид, в конце концов! Или, вам, может, самим так удобно ходить? Со вшами под яйцами и чирями под жопой? Удобно?... Вооольна! - полкач отвернулся от нас к свите, посверлил их с полминуты молчаливым, но очень неприятным взглядом и, сквозь зубы, выпалил:
   - Проконтролировать!!!
   Свита сразу засуетилась, а полкач ещё раз глянул на нас, что-то для себя подметил, скорбно качнул головой и зашагал по направлению к своему кунгу, да стакану хлебной водки, наверняка поджидающей его там.
   Мы смотрели ему в след, горестно улыбались, переминались с ноги на ногу, дышали горячим воздухом и представляли себя на его месте. Нам, конечно, тяжело. Но и ему тоже не сладко. Как ни как, мы в одной упряжке. И у нас одна дорога. И одна цель. Победить, но как-нибудь выжить. Выжить, да ещё и победить. Только вот ещё найти бы, кого.
   Шакалы бросились нас "контролировать". А чего контролировать? Чего орать и размахивать лапками? Мы что, дети? Была бы возможность, они думают, мы бы их приказов ждали? Давно бы отмылись и вшей повыковыривали. А так времени же не было: воевали без перерыва, только успевали стволы почистить, да перекусить малость. Ладно я - всего месяц в Чечне, ещё не до конца отупел и завшивел, а некоторые-то воюют от самого Грозного, и последний раз нормально отдыхали и мылись в где-то в апреле, под Гудермесом. Да и что сейчас мыться? Завтра станем такими же разукрашенными. Поспать дали бы вдоволь, сном насытиться, отдохнуть. Или шакалы что, и в натуре думают, что мы туда под марш Славянки парадным строем войдём? Наивные! Пусть идут первыми!
   Взводный собирает нас вокруг себя и, встав в центре небольшого круга, шепчет:
   - Пошли они на хер, командиры херовы, лоси с пуговицами! Прилетят, какой-то хернёй пострадают, да улетят, а мы останемся. Как пить дать, щас нажрутся, и проверять не будут... Так, братва, пока отдыхаем: все по палаткам, быстро и тихо, а дальше видно будет... Война план покажет. Впереди у нас работёнка дай Бог, тяжелее некуда...
   Я улыбаюсь, всё-таки мужик наш взводный, молодец мужик.
   Что-то глаз чешется. Я хочу моргнуть, открыть глаза, но левый не открывается, он припечатан к сухой каменистой земле. Перед правым ползёт какой-то жирненький кругленький жучок. Из-за него мне ничего другого не видно. Я хочу повернуться на спину, что бы увеличить обзор, но у меня ничего не выходит, я не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Жучок никак не отходит от глаза и закрывает мне собой весь мир.
   Сейчас мир для меня - это проклятый чёрный жучок, с четырьмя короткими худыми ножками и двумя вытаращенными точками глаз.
   Ничего не понимаю. Где я? Что со мной?
   Я попытался собрать все остатки сил и чувств в единое целое и вспомнить, что же произошло. Что? Где взводный?
   Тишина. Я впервые лежу на фишке один. Один на один с войной. Один на один со вселенной. Тишина. Переворачиваюсь на спину, так лежать удобней. Одному, в тишине. Одна единственная звезда на абсолютно чёрном небе светит только для одного меня. Интересно, на этой звезде есть солдаты? Хм, наверно есть. И уж точно есть один худой звёздный десантник, который лежит на своей холодной звёздной фишке и смотрит на небо.
   Тишина быстро отступает под давлением лавинообразно приближающихся звуков. Где-то рядом - гортанная речь. Кто-то громко засмеялся, кто-то начал что-то говорить, кто-то отрывисто закричал сквозь смех. Прозвучало несколько одиночных выстрелов. Ещё и ещё. Голова наполнилась болью, что-то толкало мои мозги изнутри наружу. Глаз наполнили слёзы. Сухое горло зачесалось и потребовало воды. Напомнили о себе ноги. Напомнили нестерпимой болью. Только бы не закричать! Не кричать!
   Я вспомнил! Был бой. Не бой даже, перестрелка. Несколько пацанов завалило прямо передо мной, и они должны лежать поблизости. Рядом.
   Почему я перестал слышать? Боже, неужели и я тоже? Боже, что со мной? Что? Мои ноги! Больно! Не кричать! Молчи, молчи! Мои ноги! Так, думай голова, думай! Так-так-так, я жив! Да! Но я ранен, и что-то с моими ногами. Гортанная речь... значит, меня не сумели забрать, и рядом лазают нохчи. Как болит поясница! У-у, как больно! И рёбра ноют, и рёбра наверно сломал. Молчать!
   Тишина. Я отключён от всех посторонних мыслей и переживаний, я впервые еду на войну. Смотрю на тёмно-синие струи выхлопных газов и дышу смрадом. Я еду на войну. Убивать, или быть убитым. Свети с ума чичей, или свихнуться самому. Что легче? Рядом, на заново заваренных листах брони самой старой полковой БМДшки, скучилось бойцов пятнадцать. Все молчат. Смотрят друг на друга и молчат. Едут на войну. Мы едем на войну. В тишине.
   Я лежу в луже собственной крови и умираю! Я умираю! За что? Почему я здесь? Почему я, а не кто-то другой? Почему я? Почему я? Почему я? Тысячу раз подряд эта мысль пронеслась по всему моему телу, проникая во все мои клетки, дёргая за все мои нервы, пропитывая все мои капли крови. Почему я? Я хочу жить! Я умру? Я умру сейчас? Меня заметят и заберут духи? Они изобьют меня, будут пытать, отрежут нос и уши, выпотрошат, выколют глаза, а потом перережут горло? Или просто добьют тут, контрольным в голову? Боже, я хочу жить! Жить! Мама, я хочу жить! Мама, как мне страшно, мама! Я не хочу умирать, я хочу жить! Мама, мамочка моя, мама, мамуленька, забери меня отсюда, сделать что-нибудь, только забери меня отсюда. Мама, я люблю тебя, мама! Помоги мне! Забери меня домой! Я хочу домой! Мне плохо, мама, помоги, я знаю, ты можешь...
   Почему я? Почему я? Почему я? Что я сделал такого? Чем я заслужил смерть? Я не хочу умирать, мне только двадцать, я не хочу умирать! Я же хороший! Я никогда никого не обижал, не бил, не грабил, старался учиться, работал, маме помогал, по-честному жил. Обычной человеческой жизнью! И живу. За что мне умирать? Я хочу жить! Жи-ить! Даже если мне оторвало обе ступни, даже если обе ноги, даже если ... да пусть мне всё тут оторвёт нафиг, всё! Всё-ооо! Лишь бы жить! Я согласен жить без всего - лишь бы жить! Жить!
   Мама, ты помнишь, мама, как нежно ты пела мне колыбельную, когда я был ещё совсем маленьким, и мы жили в старой "хрущёвке" в центре? Ты пела мне! Как ты красиво пела мне, мама! Я помню нашу с тобой колыбельную песню, помню твои добрые глаза, твою нежную улыбку, помню, как ты смеялась, когда я невпопад пытался подпевать. Я помню твой смех, такой звонкий и пронзительный, и мне всегда становилось очень тепло и приятно, когда я слышал, как ты смеёшься. Ты всегда смеялась для меня, мама, подкидывая меня на руках к самому синему небу в нашем крохотном дворике под двумя древними тополями у низенькой деревянной скамейки. И ты пела. А теперь, когда я умру, для кого ты будешь петь, мама? Для кого? С кем ты будешь сидеть на нашей старенькой неокрашенной скамейке?
   Мне почти уже не больно. Я умираю? Да, мама, я умираю, и мне страшно! Если бы ты только знала, как мне страшно! Почему я? Почему я? Почему я?
   Друзья дружно схватили меня за ноги, подняли, и на руках внесли в здание военкомата. На улице шум-гам, смесь из всевозможных звуков - крики моих и чужих подвыпивших приятелей, скрипящее звучание патриотических песен из колонок списанной в хлам школьной аппаратуры, слова непристойных песенек из армейского фольклора провожающих своих родственников ветеранов-афганцев, слёзно-тихое причитание матери, настойчивое требование вернуться живым-здоровым старика отца, истерический хохоток сестрёнок, сочувствующие всхлипы братишек. А в военкомате - тишина. Друзья поставили меня на ноги, хором обняли, потрепали по плечам и вышли. Сухой невзрачный прапорщик с невнятным выражением лица и шестеро нетрезвых попутчиков-призывников молча стояли вдоль стены. "Всё, седьмой на месте", - сам себе сказал прапорщик и закрыл дверь на замок, - "Всё, халява закончилась! Поехали!".
   Время ползёт медленно, оно почти остановилось, замерло в ожидании лучших времён, умерло. Время - это жучок, а он медленно-медленно, абсолютно никуда не торопясь, передвигается в пределах видимости моего открытого глаза. Если когда-нибудь он отползёт подальше, я увижу место боя, увижу где я, и пойму, что со мной, и что делать дальше.
   Запрыгивая на броню, я едва не врезаюсь в тощего парнишку. Матюгнувшись, я заношу над ним руку, чтобы оттолкнуть, но тут замечаю, что он ранен. Я впервые вижу раненого на войне. Он молча сидит на броне, смотрит на меня посеревшими от страха глазами и, раскрывая ладонь правой руки, показывает мне свои пальцы. Оторванные пальцы. Я, сгорая от стыда своего первоначального непродуманного поступка, неуклюже наклоняюсь к нему. Его левая рука неестественно застыла у него груди. Я не сразу замечаю, что она спешно, и оттого неаккуратно перевязана разлохмаченными сырыми бинтами. Я не знаю, что делать и чем помочь, а он, переминая босыми ногами, прижимает свой подбородок к окровавленному левому плечу и тихо плачет. Я обнимаю его, я чувствую неровное биение его неспокойного сердца, чувствую его человеческую боль и печаль. Я принимаю его боль на себя.
   Тишина. Я перестаю слышать голоса! Почему? Я оглох? Может, чичи просто ушли? Может, я уже умер?
   Я попытался шевельнуть рукой. Аййй! Нет, я точно не умер, потому что в раю у людей ничего не болит, а у меня болит изуверски, болит чудовищно, гадко! Болит заново, и болит отчаянно, болит беспредельно! Дьявольски болит! Эх, не надо было шевелиться! Но я же живой! Я должен шевелиться! Я должен встать и пойти к своим! Я должен действовать! Переполненный энтузиазмом, я резко дёрнул голову, силясь пробудить себя окончательно и встать. Отчасти мне это удалось - меня словно ударило током, я почувствовал бешенную энергию своих скрытых ресурсов и... меня вновь оцепила боль. И тишина.
   Я впервые стреляю в человека. Стреляю с близкого расстояния, почти в упор. Он подобрался слишком близко, и я должен выстрелить первым и завалить его, чтобы он не завалил меня. Он не кажется мне просто фигуркой на мушке, он слишком близко и я понимаю, что он живой человек. Пока живой. Меня он не видит, удачно замаскировавшись, я лежу между блоками разваленного здания, к которому он почти бесшумно крадётся. Но я вижу его абсолютно четко. Его напряжённое тело в замызганном китайском "Адидасе", новый лифчик, нагруженный магазинами, синяя вязаная шапочка, конкретно опалённая на макушке, и совсем юное, испуганное лицо. Я вижу! Это мой ровесник, если даже не младше. И я сомневаюсь. Но он сомневаться не будет, и я понимаю это не хуже чем он. Я не глупее его. Я прикрываю глаза и сильно дёргаю курок. Выпустив беспокойно-длинную очередь и открыв глаза, я не нахожу никого и ничего, кроме столба пыли от облетевшей от блоков штукатурки. Ротный дёргает за рукав, улыбается хищной улыбкой и по-дружески толкает в спину. Он что-то шепчет мне на ухо, но я ничего не слышу. Я убил человека. Я окружён тишиной.
   Кто-то переворачивает меня на спину, тыкает пальцем в глаза и поднимает веки. Я ничего не вижу, меня заливает ярким светом. Свет меня ослепляет. Он наполняет болью мой мозг, который за одну малюсенькую незаметную секунду толчками переливает боль дальше, распространяя её по всему окоченевшему телу. Свет возбуждает мозг. Свет провоцирует боль. Свет добивает меня. Свет возвращает тишину.
   Мы молча волокём распухшие трупы духов по их родной земле. Яма вырыта заранее, и мы равнодушно сталкиваем их вниз. Трупы, с шумом уволакивая за собой куски глины, сползают на дно. Нам их не жаль, если бы мы жалели их, сейчас туда летели бы мы, а не они.
   Некоторые тела, раскромсанные взрывами гранат и разорванные выстрелами из КПВТ, ударившись о землю, разлетаются на фрагменты, и это учащает моё и без того частое дыхание. Внешне я стараюсь оставаться спокойным и сдержанным, как и все, занятые этой бесовской работой пацаны, но внутри всё не так просто, я задыхаюсь от своей бездушности. Я холоден и чёрств. Я робот. Я просто хочу выжить.
   Мы засыпаем духов землёй и обломками стройматериала. Втыкаем лопаты в рыжую землю. Садимся на цинки, закуриваем. Я не курю, но сейчас прошу сигаретку, беру её грязными трясущимися руками, прикуриваю. Затягиваясь, пытаюсь уйти от реальности, отрешиться от прошлого, не думать о будущем. Пытаюсь оградиться от мира внешнего и укрыться в своём внутреннем. Как это сделать? Не знаю! Знаю только, что сейчас это жизненно необходимо. Не чувствовать настоящего. Настоящее - это моё сегодня, мой данный момент, но оно заранее определено моими поступками в прошлом. Будущее пока не известно, но и его можно немного предположить и рассчитать, основываясь на настоящем, и оглянувшись в прошлое. Настоящее умножаешь на прошлое и возводишь в квадрат - получаешь недалёкое прогнозируемое будущее. Будущее - это поступки сегодня, умноженные на время и количество попыток получить положительный результат. Сумма поступков вчера плюс сегодня даёт ответ завтра.
   Я кашлю. Дрожу и кусаю губы. Мне страшно. Мне кажется, что моя жизнь, то слишком медленно, то слишком быстро, но довольно целенаправленно отсчитывает часы до своего конца: идёт по своей колее, тащит юзом, болтает из стороны в сторону, подкидывает, потряхивает, но снова возвращает на след божий, предназначенный для стоп моих. Я пытаюсь вырваться, выпрыгнуть, выползти, пытаюсь принимать самостоятельные решения, ставлю перед собой цели, определяю задачи, но с колеи этой, узкой и извилистой, никак свернуть не могу. Мне кажется, что сейчас мы докурим, и нас самих опрокинут в незаметно заготовленные для нас ямы.
   Все докуривают, обжигают пальцы, но продолжают держать окурки мёртвой хваткой, словно боясь, что их молодые жизни погаснуть вместе с их сигаретами. Пацаны молчат, но мне кажется, все думают о том же, что и я. Мы молчим. Мы боимся голоса смерти. Тишина.
   Меня быстро несут на носилках. Трясут, но я не чувствую боли. Взводный сам пустил в мою кровь хорошую дозу промедола. Он хочет, чтобы я жил. И я хочу, чтобы я жил.
   - Херня тут у тебя. Пронесло. Жить будешь. Думаю - месяц-полтора поваляешься и опять в пляс. Осколки. Так, игрушки. Если б сразу вынесли оттуда - вообще без проблем разобрались бы. Через неделю уже скакал бы с пулемётом под мышкой! А что? Кости целы. Важные органы тоже. Член на месте. Жить будешь! - взводный говорил бодро, не переставая, но я его не слышал, я радовался. Я снова был один. Я жил. Я слушал тишину.